Рощин улыбнулся, ему захотелось растормошить спящую женщину, упиться ее недоумением: какие дети? какие негритята? Снова принять в объятия ее податливое тело, ощутить на лице ее возбуждающее дыхание…

«Ты один из тысячи. Ты знаешь, что нужно женщине», – вспомнил он ее слова.

Черный «Ситроен-Ксара» с Глебом Карпенко за рулем проехал мимо коттеджа Рощина. Рядом с решетчатыми воротами горел фонарь, табличка с номером дома бросилась в глаза и, казалось, отразилась на длинном капоте мощной машины.

Проехав мимо спящих домов Хольмвайена, Карпенко развернул «Ситроен» и, выискивая безопасное место для стоянки, поехал по противоположной стороне улицы.

Скоро такая возможность представилась: на воротах одного из домов висела табличка с надписью на датском и немецком: «Продается».

– Kaufen wir das Haus? – спросил Глеб приятеля на плохом немецком.

– На хера он мени? – на хорошем украинском ответил Петерсон.

Карпенко рассмеялся.

Остановив машину и опустив стекло со своей стороны, он осмотрел часть освещенного уличным фонарем дворика, усеянного желтой листвой. В этом доме с черепичной крышей и громоотводом, высившимся рядом с ним, никто не жил. Ни один добропорядочный датчанин, лелеющий клумбы, ухаживающий за своим садиком, как за дитем, такого относительного беспорядка, что предстал перед взором Карпенко, конечно же, не допустит.

Хотя именно в таком виде – с опавшей листвой, устлавшей газон желто-красным ковром, – это уютное поместьице имело больше шансов быть проданным в кратчайшие сроки. Запустение трогало сердце, волновало душу, навевало мысли поскорее взяться за уборку – смести в кучу листья, поджечь и, опершись о лопату, чуть усталыми глазами провожать клубы дыма и вдыхать полной грудью прохладный воздух.

Закрыв машину и не обращая внимания на зашедшуюся в лае соседскую собаку, приятели направились к коттеджу Рощина.

– Четыреста тридцать три. – Карпенко вслух повторил код замка и поочередно нажал клавиши. Потянув за ушко рычага, стук которого нарушил тишину в центре спального района, он толкнул узорчатую створку.

– Зараза! – выругался Петерсон. – Весь город разбудим.

Он вынул пистолет с глушителем и первым шагнул во дворик. Поджидая приятеля, закрывавшего за собой ворота, огляделся: обычный двор, обычный дом, которых в любом пригороде Копенгагена тысячи. Одно– и двухэтажные, они всегда навевали мысли о сказочной стране. Если сами датчане привыкли к этому, как бы сроднились со своим образом жизни, им же хуже.

Держась в тени каменного беленого гаража, опутанного серо-коричневой массой, которая по весне зацветет и скроет строение за сплошной сенью, агенты Штерна подошли к освещенному квадрату перед домом: самый сложный участок, который они преодолели в быстром темпе и укрылись под покатым козырьком. Их ботинки отсчитали пять ступеней, еще пару шагов по небольшой чистенькой площадке, и вот они уже перед дверью. Высокий Карпенко открутил барашки на фонаре, висевшем над дверью, снял плафон и вывернул лампу. Теперь с улицы их заметить было невозможно.

У них было два варианта: воспользоваться отмычкой или вырезать в стекле отверстие. Включив маленький фонарик и глянув на замок, Леонид Петерсон покачал головой: «Долго проковыряюсь». Нужной отмычки под рукой не оказалось. Петерсон достал из внутреннего кармана куртки стеклорез на присоске и приложил его к стеклу. Алмаз пошел по кругу, издавая тихий скрежещущий звук, от которого зубы Глеба Карпенко заныли; еще он не переносил скрежета притупившегося пера о бумагу.

Акция, подобная этой, дает больше, чем год тренировок на специальных тренажерах, стрельбы по мишеням, – к такому выводу Карпенко пришел давно, еще до встречи с Зиновием Штерном. Уже несколько лет его не трогают предсмертные судороги жертв, кровь как таковая. Вот разве что прелюдия к смерти все еще приносила удовлетворение. И если позволяло время, то Глеб Карпенко давал своей жертве вкусить всю «прелесть» расставания с жизнью. Его волновал животный страх человека, над которым он имел безраздельную власть; он не только держал в руках его жизнь, а давал ясно понять, что собирается забрать ее. Он любил запах смерти – этот резкий и кислый запах липкого пота.

Вот и сейчас предвкушение слегка раздуло ноздри Карпенко, его дыхание сквозило нетерпением. Что никак не отразилось на пульсе: сердце его билось ровно.

Стук… стук… – раздалось слева от него. Это Леонид Петерсон постукивал по надрезу в стекле. Стук… стук – едва слышно. Он потянул инструмент к себе, и стеклянный круг с чуть более громким звуком, похожим на хруст вырываемого зуба, соскочил со своего места. Карпенко снова поморщился.

Пока его приятель возился со стеклом, Глеб вооружился пистолетом «глок-17Л» австрийской фирмы «Глок АГ», который был принят на вооружение в норвежской армии, в некоторых подразделениях НАТО, в ряде полицейских формирований и служб безопасности. Карпенко нимало не трогало, что «глок» набил оскомину, его он вполне устраивал как простое и надежное оружие. Это здесь – в Европе, а в Африке он мочил «черномазых» из «магнума» и «питона».

Отверстие в стекле позволило Петерсону сунуть в него руку, не снимая куртки. Леонид нащупал головку замка и повернул ее на два оборота; снял дверную цепочку, покачав головой: «Идиоты! Накладывают цепочку на стеклянную дверь».

В широкой прихожей царил полумрак. Арка, ведущая в гостиную, была слабо освещена, что для непрошеных гостей оказалось неожиданностью: видимо, шторы на окнах очень плотные и не пропускают света.

Приятели прислушались, нацелив оружие. Массивный глушитель на «глоке» Карпенко смотрел в центр арки.

Тишина.

Забыл выключить свет? Спит со светом?

«Пошли», – мотнул головой Петерсон.

Держа пистолеты на уровне плеч, они миновали гостиную, не удостоив вниманием столовую, отделанную сосной, и кухню, сообщающиеся между собой амбразурой с дубовыми наличниками; их путь лежал к приоткрытой двери, за которой уже была различима неподвижная фигура сидящего на кровати дипломата российского посольства. Занятый своими мыслями, Рощин не слышал, как в дом вошли профессионалы своего дела. Он увидел их, когда свет из гостиной вдруг померк: его заслонили две рослые фигуры. Одна из которых проворно нащупала выключатель, и спальня ярко осветилась.

23

В отличие от Ухорской, нашедшей успокоение в компании Рощина, подполковник Холстов пребывал в скверном расположении духа. Он не спал. Не думал о Полине, полагая, что она у себя в номере, – его волновали картины недавнего прошлого: смерть Андрея Прозорова и оперативные мероприятия сотрудников военной разведки. Полковник Серегин, отдав распоряжение своим подчиненным, остался дома; он, наверное, за час-полтора потерял добрый десяток килограммов, а Холстов, находившийся на месте ЧП, – десять метров нервов.

Труп Прозорова спускали по пожарной лестнице – единственный, наверное, вариант, а подполковник рисовал картины одна страшнее другой: то озаряется прожекторами полицейских машин запасной выход, то спотыкается капитан Александр Киселев, несший тело Прозорова спереди, а на него валится майор Голубков, идущий позади. И все это создает такой шум, что…

Лучше об этом не думать.

Холстов взял в ресторане бутылку коньяка, пил, наполняя пузатый коньячный бокал до краев.

Он понимал, что ему было бы легче находиться вместе с ребятами из военного атташата, время бы летело, а не стояло на месте.

Завтра утром нужно съезжать из гостиницы – сразу нельзя. Срочно встречаться с резидентом и составлять сообщение в Центр. То ли от своего имени отправлять – Х-2, то ли от лица Ухорской – У-2. То ли от обоих сразу – ХУ-4. И ждать соответствующего ответа: «Ну и ху? Ху из вас ху?» Жуткая смесь из русского, английского и немецкого.

Холстов не выдержал и, посмотрев на часы (было начало четвертого), позвонил в номер Ухорской. Трубку никто не брал. Отключила телефон или так крепко спит?